ХЕРЪ. Триллер временных лет - Владислав Рышков

Андрей мотнул головой, словно отряхиваясь от воспоминаний. Он возвращался к реальности, в которой безнадёжно завис, а ведь она заключалась просто в том, что перед ним на мониторе высвечивалось всего-то арифметическое действие, маленький примерчик. Такой, что проходят дети ещё в первом классе, – вычитание. Только странным было это вычитание.

«Кладбищенская арифметика – благородное занятие. – Андрей опасливо вглядывался в хищно заточенные римские цифры. – Итак, что мы тут имеем, если окончательно перейти на латынь? Volens nolens мы имеем две даты, между коими стоит знак „minus“, что означает „менее“. Первая дата „менее“ второй. Как же прикажете вычитать?»

Он пытался абстрагироваться от этих дат, вернуть их просто в числа, предмет исследования. Но получалось плохо. Воображение рисовало покосившийся полусгнивший крест с затёртыми от времени и дождей цифрами на нём:

CMLXXXVIII – MMXI

Тогда он попробовал озлиться на себя: «А ведь, Андрюша, фрондировал ты своими способностями, своим даром, опуская, пусть опять же volens nolens, многих. Осмелился поднять хвост на столпов. Так вот тебе задачка на сообразительность, решай же её, не парься».

И дело вроде пошло. Крест не исчез, но появились мысли.

«Ты видел эти скорбные примеры на вычитание. На могиле бабушки Вари он был и окрест – на сотнях уходящих к горизонту надгробий. Подобно всем прочим, ты воспринимаешь minus меж двумя датами как прочерк. Это был просто вычерк из жизни, из числа бродящих по земле. Так мыслили все, так думал и ты. А тут ведь непросто. Тут главная арифметика и есть! Понтовик ты, Андрюша, а не вундеркинд. Стебёшься над фундаменталистами, их кошерной наукой, а примерчик-то из жизни (смерти?) и не углядел, не решил. 1:0 не в твою пользу, пролетаешь».

Наверное, это было потому, что чужие даты с прочерком не болели так, как ныли сейчас эти свежие раны с засечками, проявленные, словно рентгеном или томографом, и высвеченные монитором:

MCMLXXXVIII – MMXI

«И не спрашивай теперь, по ком звонит этот колокол. Поздно. Теперь – решать».

И он включился по-настоящему. «Прочерк, тире, дефис здесь не катят, не лепятся, иначе ведь сколько бы ты ни прожил, чего бы ни утворил и ни изведал – от одной даты до другой, от доски до доски, – всё уходит в прочерк, в никуда, в пшик. Тогда и в тех числах, что оповещают о начале и конце этого пшика, нет ни малейшего смысла. Тогда нужны просто ФИО – без дат, без привязки, без прочерка: „Иванов Иван Иванович. Покойся с миром. Тебя не было“. Такой тогда нужен отходняк».

А ведь дано было по-иному.

«Итак, что нам дано? – Андрей вновь взглянул на монитор. – Дано арифметическое действие „вычитание“, где второе число более первого. Причём пример нам явлен римскими цифрами. С какой радости, что сие значит? А только, видать, одно: римское счисление не знало минусовой степени. Ergo, значит, здесь либо нет никакого решения вовсе, и нам подсунули туфту, либо…»

Вот тут-то Андрею и вставило по-взрослому – так, что не только руки, но и ноги пробило мелким тремором. А под левым ребром где-то в районе поджелудочной железы зажглась и, остывая, прокатилась по всему телу мощная волна адреналина. Ещё вибрирующими, не вполне послушными пальцами Андрей вывел на листе:

MCMLXXXVIII – MMXI = 0

и тут же, суетясь, попробовал вклинить сюда и тот, арабский вариант ответа: «-23». Получилось ещё более жутковатое. Абсолютно безнадёжное уравнение:

MCMLXXXVIII – MMXI = 0 (-23) = 0

Андрей выронил фломастер, в нём больше не было нужды: дальше будет всё время только ноль. Он наконец осознал, что вычислил свой итог, выполнил «домашнее» задание, влепив себе приговор. Это было похоже на кошмар: ноль в оцифровке Андрея означал просто «смерть» – относительное, абстрактное понятие. В римском же окончательном варианте «nullis» звучал категорически и очень лично – «никакой»!

Самотёсов, впрочем, так себя и чувствовал сейчас: никакой. Да и жив ли? Он переставал понимать окружающее. Взглядом будто сквозь мутные, запылённые стёкла он обводил комнату и не знал, за что зацепиться. Нащупал пульс: он был и колбасил вовсю.

Выдернувшись из кресла, Андрей подбежал к двери, распахнул её и взглянул туда, где сидела за своим нарядным столом Хахуня. Та медленно подняла голову на звук, и в её взгляде застыл вопрос.

– Что? – спросила она. – Андрей?

Он замахал на неё руками: «всё, всё!» и захлопнул дверь.

Глава десятая

28 апреля – тот день Андрей забил в память навечно – московская весна была в самом разлёте. Из согретой уже земли потянули пьянящие соки не только лишь приручённые, обульваренные деревья, но и, кажется, старые дома в арбатских переулках просыпались: сперва обласканными солнцем мезонинами, затем парадными залами и глубокими подвалами, где тоже пробуждалась одряхлевшая, но ещё крепкая жизнь. Они вдыхали тёплый воздух своими каминами, отдушинами, слуховыми оконцами на чердаках. И аляповатые сталинки были рады весне, и уцелевшие хрущобы некрепкими своими корнями ещё цеплялись за свою, быть может, последнюю весну. И лишь высотные башни из стекла и бетона – вырванные из чужой почвы нувориши – стояли такие же холодные и отчуждённые, и было непонятно пока, приживутся ли они, возьмут ли их глубоко засваенные корни вешний сок из древней московской земли. И даже в коробку, где к вечеру зависла их факультетская тусовка, где всё сверкало, взрывалось, гремело и летело к чертям, проникала весна. Не тем лёгким, с юной сумасшедшинкой воздухом, не нежным, ещё застенчивым весенним теплом – здешние теснота, суета, сигаретный смог устоялись, кажется, навечно – просто в крови действующих тут молодых лиц зажглась и бушевала иная формула, сносившая крыши своей пьянящей неопределённостью.

Они отстукивали высокими стаканами по стойке бара гремящий ритм, не вклиниваясь в толпу беснующихся танцоров, но и не отставая от неё совсем, быстролётно знакомясь, переглядывались с приведенными сюда ими девчонками, прихлёбывали некрепкие, не крепче весны, напитками. Торчали, в общем. Их не ожидали снаружи яркие улётные «феррари» или затемнённые лимузины с услужливыми шофёрами – всё это было впереди. Они собирались сами торить себе дорогу в жизнь: молодые оголтелые в своих мечтах будущие физики. Верили ли они в науку – вопрос. Однако они истово поклонялись брендам – старым, проверенным временем. У них хватало мозгов не запасть на пышно расцветшую в безвоздушном пространстве пофигизма гламурь, что нынче при первых же заморозках кризиса увядала, скукоживалась в секонд-хэнд, превращаясь в жалкую конфетку на палочке. Когда же на крысиные бега протонов по замкнутой трубе ускорителя в земли гельветов и франков закапываются миллиарды, то уж как-нибудь что-нибудь обломится в будущем и им.

– Бренд Христа Марксов бренд как кабана завалил! – перекрикивали они поверх девичьих голов бунтующую музыку.

– А Альбертов бренд покруче Христова будет!

– Джезус крайзис, Джезус крайзис! – радостно и отвязно богохульствовали они, чокаясь и крестясь.

– Аминь!

Ставки были высоки. Эти небездарные стройные симпатичные, не похожие на унылых зубрил парни закладывались на Эйнштейна. Не тупо и вульгарно ставили на мещанского мамону, на банкротившийся повсеместно бухучёт, они закладывались на интеллект. Не будучи похожими на своих предшественников физиков-шестидесятников, этих пижонов, «идущих на грозу» и ошпаривавшихся в ядерных реакторах, они умели просчитывать свой романтизм. Коллайдер стоил больше, чем Рокфеллеровский центр, и обошёлся дороже храма Христа Спасителя. Инвестиции в науку – вот парус, что белел им в тумане будущего. А ныне, когда окончательно сбрендили с повестки дня левацкие и правые мессии, печатавшие свои жутковатые профили на марках и рублях, когда почтенные американские президенты закачались, а бумажные евроокна стали продуваемы, борьба пойдёт серьёзная. В центре ристалища, очищенного историей от временщиков и профанов, осталось два непримиримых бренда: И. Христос и А. Эйнштейн. Наука и вера. Отче наш и Е = mc2.

Ортодоксам было проще: для поддержания их веры доставало Библии, церкви и нескольких древних артефактов, подобных загадочной Туринской плащанице. Бренд гениальный в своей простоте: чем менее познаваем, тем более велик.

В науке дело обстояло хлопотней. От её инженерной ветви требовали результатов, от фундаментальной ждали доказательств. И если первая, подобно фокуснику, вытащила из закромов блестящих мозгов всё возможное ещё в прошлом веке – от телевизора до мобилки – и теперь азартно их модернизировала, то вторая, по рангу – старший брат, изначально в своём зародыше выкинула коленце, удумав новую, как бы независимую от Божественной, теоретическую природу. Она так и озаглавливалась – теоретическая физика.